28 (15) февраля 1909 года

Ничтожество

Итак, окончательно выяснилось, что Тургеневская выставка в Петербурге не будет заключать в себе ни одной из той массы вещей дорогого нам писателя, которые принадлежать г-же Полине Виардо: г-жа Виардо «не сочувствует России» и потому не пожелала дать на выставку, устраиваемую в России, ни одной реликвии своего великого друга.
Объявляя об этом комитет выставки «выражает свое сожаление».
Мы и тут не сумели дать поступку его настоящее название и тут сделикатничали, как деликатничаем всегда, нас заушают господа иностранцы. Я полагаю, что комитет мог выразить не сожаление, а негодование. Да, негодование. Довольно, в самом деле, жантильничать.
Собственно говоря, мы давным–давно имеем основание питать к г-же Виардо отрицательные чувства.
Женщина, которая отняла у родной страны ее знаменитого писателя. Конечно, винить ее в этом мы не можем: и Тургенев не ребенок, и она, кажется, вовсе его не завлекала, и наконец, каждый человек волен устраивать свою личную жизнь так, как ему заблагорассудится.
Но невольное чувство ревности к парижскому соловью, ревности законной, мы не могли не питать.
Так нужен был нам здесь, на родине, ее лучший, самый чуткий и отзывчивый певец; так хотелось, чтобы свои наблюдения над родной страной и ее обществом он черпал непосредственно дыша нашим воздухом, живя среди нашей действительности.
Так хотелось... А он мог говорить в это время словами другого поэта:
Век зовет бойца к арене, -
А в твоих объятьях я...
Великий человек, еще будучи совсем молодым, положил свою голову у ног чудесной артистки, блестящей женщины, и всю жизнь провел в этой позе, любя, благоговея, идолопоклонствуя... И старым, прославленным, умер около этой женщины, также как всегда жил около нее.
Необходимо прочесть письма Тургенева к Виардо, чтобы понять каким слепым обожанием было чувство этого человека. Так любят, растворяясь, ничего не требуя, ни на что не жалуясь, только дети, только животные.
Не могла страна не ревновать к этому чувству. Но ревнуя, она хотела, по крайней мере одного: чтобы та, которая отняла у нас нашу радость и нашу гордость, по крайней мере сознавала, какая сила пред нею находится, какого рыцаря посла ей божественно-щедрая судьба.
- «Ценят ли там его достаточным образом?»
Вот вопрос, который возникал невольно, тем более, что основания в сомнении в этом имелись.
То из одного, то из другого источника молва приносила вести о том, что Тургенев играет в семье Виардо не ту роль, на которую он имеет все права благодаря своей личности, своей славе, своему таланту, своей беззаветной любви.
Это было больно слышать, но мы многое, почти все, запятая готовы были отнести за счет сплетни, и женщина, обожавшаяся Тургеневым, уже этим самим была дорога нам: - Ее всю жизнь любил Тургенев.
Это окружало ее ореолом, может быть, более ярким и прочным, чем ее когда-то великолепный голос.
В России у г-жи Виардо была почтенная слава. Самое чувство Тургенев, характер этого чувства не вносили сюда ничего низменного, пошлого, могущего бросить на женщину какую бы то ни было тень.
И ревнуя мы ее любили.
А время от времени это чувство любви подвергалось большим искушениям, то вследствие одного, то вследствие другого «жизненного документа».
Наконец, совсем недавно, немногим более года тому назад, из дома Виардо вылетела грязная, скверная инсинуация против нашего писателя. Она принадлежала дочери г-жи Виардо и повествовала о том, что Тургенев жил в этой семье навязчивым и бесцеремонным приживалом, чуть не паразитом, тяготя и скандализуя всех своим присутствием и не желая это понимать. Из этих милых воспоминаний оказывалось, что Тургенев почти целиком жил на средства г-на и г-жи Виардо.
Клевета была столь же возмутительна, сколь же нелепа, и так естественно было ждать, чтобы славная подруга славного писателя вступилась за память человека, отдавшего для нее и жизнь и Рожину. Но со стороны г-жи Виардо никаких возражений не последовало. Она как бы безмолвно санкционировала клевету дочери.
Так почли в семье Виардо память Тургенева по поводу двадцати пяти лет со дня его смерти.
Русское общество не могло не реагировать на эти инсинуации; появилось в русской печати несколько статей, фактически опровергающих измышления Виардо-дочери. Но и тут по адресу г-жи Полины Виардо не раздалось ни одного оскорбительного слова. Мы не оскорбляли. Но вот мы устраиваем выставку дорогого нам писателя, просим позволения у г-жи Виардо воспользоваться на время предметами, которые окружали Тургенева в течение его долгой жизни в ее семействе, и в ответ получаем уже настоящее оскорбление.
- Вещей на мне дадут так как... не сочувствуют России...
Однако, ведь всему есть границы. Мы нисколько не напрашиваемся на любовь г-жи Виардо к России, в которой она имела когда-то такой огромный успех, но мы имели право думать, что женщина, имевшая честь и счастье десятки лет считать среди своих ближайших друзей Тургенева, настолько культурна, чтобы понимать, с какой просьбой к ней обращаются.
Мы имели право думать, что ей понятно значение для России Тургенева, а, стало быть, понятна и ее обязанность перед этой страной.
Но г-жа Полина Виардо-Гарсиа этого не понимает.
И отвечает нам таким образом, что, воистину, не сожаление, а слова негодования должны быть ей ответом.
И еще больнее делается за нашего прекрасного, нашего любимого писателя. Впрочем, крупнейшие люди, гении, лежащие у ног совершенно ничтожных женщин, - это самая распространенная в мире трагедия...
СЕРГЕЙ ЯБЛОНОВСКИЙ.