11 ноября (29 октября) 1911 года

«Французик из Бордо» или художник?

«Новое Время» ко всему подходит со свойственной ему манерой. Похвалит или побранит, а уж непременно подпустит какую-нибудь хоть маленькую гнусность. Иначе нe умеет. Так случилось и с его отзывом о рефератах г. Пуаре, знаменитого artiste en robes, приехавшего в далекую Россию и познакомившего русскую публику со своей теорией и своими произведениями. Как будто сотруднику «Нового Времени» выступление г Пуаре и понравилось, но тут же проглянул трафаретный пошленький смешок, обличающий какое-то необъятное «самоутверждение» и презрение ко всему, что не Эртелев переулок.
Одно из двух: или то, что г. Пуаре показывает красиво, и тогда нужно к этому относиться с уважением (или даже с восторгом); или оно нечто ничего не стоющее -- так, обычная реклама модным платьям и тогда совсем не следует об этом говорить. Но ни один сотрудник изовравшейся газеты, как только речь заходит об искусстве, не может в своей душе решить: стоит или не стоит, хорошо или -дурно. Таков уж нрав, такова болезнь. И вот получается та (нескончаемая серия брюзжащих, хихикающих, или просто, гадких фельетонов, статей и рецензий, которые так нужны брюзжащему, хихикающему, или просто, гадкому петербуржцу.
В самом деле, однако, можно ли серьезно говорить о лекции «дамского портного», иллюстрированной переодевающимися es- sауеuse`ами? Достойно ли это вообще обсуждения? Я думаю много читателей ответят на такой вопрос, что нельзя, недостойно. Мы никак не хотим понять, что искусство одно, что красивое будет всегда красивым и что красивым позволено любоваться и нужно любоваться, в чем бы оно ни проявлялось. Мы все еще делаем академические различия между «grand аrt» и «petit art». Но эти различия давно отошли в историю и просто не выдерживают логической критики. Почему можно обсуждать картины, а нельзя обсуждать те художественные явления, которые производят сильнейшее эстетическое впечатление в жизненном обиходе? Талант, «находка красоты», вдохновение сказываются и там и здесь гораздо ярче и сильнее, чем там. Из всех выставок за год, самое сильное впечатление на меня производят выставки этнографического отдела Музея Александра III или всякие кустарные выставки. Еще более были бы интересны выставки «красоты в нашей жизни», если бы русские люди вообще умели красиво жить. Эти выставки красоты жизни видишь в Париже, в Лондоне, на любой и премьере, на любом вернисаже. Часто спектакль в зрительной зале или зрелище, и представляемое нарядной толпой, гуляющей по выставке, интереснее и прекраснее спектакля на сцене и развешанных картин.
Но, быть может, все же платья хороши, художественны, а творцы их — торгаши, и ремесленники, ее стоящие внимания? Стоит ли обращать внимание на «разглагольствования» французика из Бордо, привезшего свой товар? И здесь оказывается, что по отношению к портному (к отвлеченному как бы представлению о портном), в нас сидит закоренелый, благодаря академии и былым аристократическим замашкам, предрассудок. Послушайте, что говорить в своей спокойной, тактичной речи Пуаре, и вы убедитесь, что это говорить художник, быть может, и умеющий прекрасно обделывать свои дела (мало ли кто из «настоящих» художников был также мастером, на это), но, тем не менее, чувствующий, думающий, как художник. Куда больше художественного чувства в этой речи Пуаре, нежели на большинстве наших «художественных» собеседований. Один тон, с которым он описывает античную статую в своем саду, — делает мне его близким. Это товарищ, — он «имеет право» говорить об искусстве.
«Коллегой» Пуаре представляется мне и в своих произведениях. Не скажу, чтобы я был сторонником его искусства. Напротив того, меня часто коробят его ошибки против хорошего вкуса. На словах он восстает против всего лишнего, всего, что есть «ложь» (в туалете он требует логики, осмысленности, крайней простоты. Он говорит о «значительных очертаниях» (contours signifiants), о прелести «обливающих» тело тканей, возмущается глупостью «драпировки» (la derаison du drape) и даже взывает к архитектурности. На самом же деле все эти требования исчезают. Его «манкены» носят корсет (le corset — e`est le mensonge personnifie), еле ходят из-за связывающей ноги «entrave», не мало также на его костюмах всякой лишней всячины: пуговок, фалбал, нашивок, прорезов. Особенно же грешит Пуаре против «туалетной архитектоники» сшивая между собой, на манер театральных костюмов, отдельные части одежды, например, накидки с нижним платьем. Получается костюмная «бутафория», — столь ненавистный ему mensonge. Но я думаю, эти компромиссы он обязан делать в угоду клиентэлы,—ведь, дамы к простоте и правде не могут обратиться, это свыше сил их. Во всем же остальном он свободный и даровитый художник, повторяю, — он коллега.
Это «все остальное» сводится, в сущности, к краске. Платья Пуаре чудесные аккорды, то нежные, ласкающие, еле звучащие, то громкие, многозвучные, яркие. Одни вполне гармоничны, другие пленяют хитро подобранными диссонансами. С изумительным остроумием сочинено известное чередование эффектов, например, тон платья, которое показывается по снятии шубы или •манто. Настоящим, смелым до дерзости колористом придуманы некоторые сопоставления, например, к черной шубе прилажены зеленые с малиновым рукава или же при зеленом платье с черной безрукавкой — спускающиеся до кистей узкие, пунцовые рукава; или еще «robe sacristiе» — муслиновая белая накидка с кирпичной подкладкой, из-под которой глядит темно-лиловая юбка.
Впрочем, я должен покаяться, что общее впечатление, произведенное на меня этой «выставкой» все же тяжелое. Но дурное это впечатление совершенно особого не эстетического, а скорее «экономического» порядка. Ужас берет при виде всей этой чудовищной ненужной роскоши, всех этих просаживаемых зря средств на эфемерный прах, на «тряпки». Ведь ни одно из этих платьев нельзя одеть два раза. Каждое слишком заметно, слишком «хвастливо». И вот в демократизованной душе современного человека возникает протест против такого непроизводительного бросанья средств за окно. Страшны обеды и ужины, «бассейны» шампанского, проглатываемые ежедневно в разных Cafe de Paris, Henry, и других обжорных и опивальных местах; но не менее страшны и эти несчетные трофеи, висящие в шкафах тщеславных модниц, стоющие суммы фантастические, а пригодные для одного момента. Пуаре говорит о лжи, презирает ее и борется за правду, но сочинением своих экстравагантностей он поддерживает чудовищную ложь, окутавшую всю нашу культуру. Пуаре не создал с т и л ь н ы х платьев, прекрасных и разумных платьев, таких, которые были бы как бы вторым телом. И у него все только декорации, тряпки, шифоны, обман и разврат... Ведь могла бы возникнуть, вырасти подлинная красота и в одежде, ведь мог бы учредиться умный «экономический» порядок и в этой области, царство меры, законы мудрой архитектоники, о которой заботится Пуаре, отвечающие настоящим требованиям современной жизни. Почему же и здесь мы видим пережиток того, во что не верят даже те самые, что лгут? Платья на один день, миллионы на платья — это было хорошо в дни короля-солнца, когда этому «верили», когда верили в «сословия», в высшую и низшую человеческую расу и совершенно естественно высшая раса ходила (питаясь на счет низшей) в «одеждах богов». Но, как же такой порядок вяжется со всем тем, что выросло в сознании человечества о взаимных обязанностях, о мировом хозяйстве?
Платья могут быть красивы, это доказывает Пуаре, но это доказывает и любой народный костюм (ныне, увы, музейная редкость). Платье должно быть красивым, как должно быть красивым все - вся жизнь. Но не вяжется в наше время понятие о красоте с понятием о пагубном вреде, о чудовищном мотовстве. А, что, как не такая общественная проказа эта тщеславная разорительная погоня за роскошным нарядом, губящая ежедневно целые семьи и вносящая во всяком случае уродливое противоречие во всю нашу жизнь, направленную к благоразумному устроению?

Александр Бенуа.

1901

1902

1903

1904

1905

1906

1907

1908

1909

1910

1911

1912