16 (03) июля 1915 года

У Чехова.

Я ехал вчера на панихиду по Чехове и думал:
— Придут ли?..
«Когда говорят пушки,—смолкают музы».
Становится далеким, неслышным, ненужным то, чем жили люди, что единое считали на потребу душе.
В дни, которыми закапчивались начавшиеся еще в восьмидесятых годах сумерки, похоронили мы его. Чувствовали тогда неразрывную связь с пим и клялись, что вечно будем любить его нежной, глубокой любовью,
Скоро, так скоро после его смерти, бурею поднялась общественная волна, неся на своем гребне и сокровища, и поднятую со дна муть, как всегда во время сильной бури.
В те бурные, слишком активные дни мог уже отойти в отдаление тот, кто никогда не кричал о буре, не поднимал никаких влекущих толпу знамен, не призывал грозы.
Но его тогда не забыли.
Всей душой, всем сердцем поняли, что никто так, как он, не порадовался бы тому, что свободнее становится дышать, что выходим мы из тупика на дорогу.
Дорогу, на которой еще множество препятствий, обрывов и даже поворотов назад, но все-таки на дорогу.
Поняли, что тихим голосом он сказал столько слов, приближающих эту свободу, сколько не сказали самые шумные и крикливые.
Поняли, что он, спокойный, задумчивый, нежный, «чистый художник», не выступавший никогда на поприще публицистки,—один из самых сильных бойцов за наше лучшее будущее.
И в новом осиянии предстал он, и новою любовью мы его полюбили.
И заговорили пушки.
В этом грохоте пушек всего мира могут потонуть не только слова, завораживающие нас чистым искусством,— в нем могут потонуть всякие человеческие слова.
Когда надо убить, чтобы не быть убитым; когда необходимо быть беспощадным, так как этому учит удесятеренная беспощадность врага,—какие заветы могут звучать?
Ни искусство, ни дело внутреннего строительства, ни требования, предъявляемые к личному усовершенствованию, в направлении вечных общечеловеческих идеалов,—ничто.
В такие страшные дни настала одиннадцатая годовщина смерти любимого писателя.
Откликнутся ли? Придут ли?
Пришло много, очень много.
Кроме артистов, кроме людей искусства, пришли во множестве те люди, для которых он писал, и те, которых он писал.
Пришло много девушек; милых, хороших девушек. Глядя на их лица, думалось:
Вот эта, может-быть, — Соня... Вот эти - родные сестры «сестер»; в Москву уже попали, но и в Москве остаются неудовлетворенными, ищущими, где бы приложить свои силы так, чтобы жизнь стала хорошей, удовлетворяющей.
Здесь и студент, «облезлый барин», здесь и Лопахин, в котором сквозь всю его практичность ключом бьет желание другой, лучшей жизни.
Здесь и... зачем, перечислять? Здесь были все мы, и дурные, и хорошие, но все чувствующие, что нам нужна близость Чехова, необходима мечта о нем.
Служили панихиду. Стройное пение монашенок было таким милым, и сами они были такие тихие, стройные, задумчивые, точно их написал Чехов.
Было тихо и чувствовалось, что все охвачены глубоким настроением. Настроение это было так сильно, что когда ворвался равнодушный, холодный свист железнодорожного паровоза, сделалось так странно, словно это был звук из совершенно чуждого мира.
Так же равнодушно, так же беззастенчиво громко прокричали пролетавшие птицы, — и это были единственные звуки, чуждые нашей общей печали.
Светило солнце, кругом было зелено, на могилу клали цветы, но в небе, слегка покрытом тучами, была ласковая, нежная, чеховская печаль.
Нет, не забыли мы своего любимого писателя. И теперь пришли к нему.
Пришли штатские, пришли военные, пришла сестра милосердия с медалью на георгиевской ленте. Не стал он дальше, и ясно сознавалось, что живи он в наши страшные дни, он, тихий, и, казалось бы, пассивный, сумел бы сразу стать во главе огромного дела помощи, как делал это во время холеры и во время голода. Сумел бы и сам превосходно работать, и других научить.
Деловито, бесшумно и умело.
Не спеша, с тихим чувством любви и печали расходились мы с кладбища.
— Подайте за упокой души барина Чехова, - жалобно просили нищие, протягивая руки.

СЕРГЕЙ ЯБЛОНОВСКИЙ.

1901

1902

1903

1904

1905

1906

1907

1908

1909

1910

1911

1912